парадоксаф друхъ (lussien) wrote,
парадоксаф друхъ
lussien

Categories:

Первая, очень странная русская революция 1825 года и „Наше Всё“.

Строго говоря, это был, конечно, заговор, причем далеко не первый в своем роде, но с участием столь большого количества лиц, что его с натяжкой можно назвать и "революцией", хотя и весьма странной.



1. Странность №1: верхи не только не могли, но и не хотели править. Александр I править

устал, его братья Константин и Николай править не хотели и откровенно боялись. Страх их

имел вполне реальные причины: их отца и деда удавили гвардейцы. Гвардия распоясалась.

Александру I приходилось подолгу уговаривать и того, и другого принять на себя бразды

правления.

Ситуация в связи с этим сложилась трагикомическая: 27 ноября военные, как и сам Николай

I, присягали сбежавшему в Варшаву Константину, не испрашивая на то его согласия (сам

Александр, «кочующий деспот», так вообще последние годы практически не бывал в столице, опасаясь покушения, но активно ничего не предпринимая). Хотя, согласно оставленному Александром тайному манифесту, престол должен был достаться Николаю. Но военный губернатор Петербурга граф Милорадович отговорил Николая брать корону, а тот и сам рад был отказаться. 2,5 недели Константин, что называется, ни мычал, ни телился, не принимал корону, но и не отказывался от нее публично. За эти две недели бунт окончательно и созрел.


2. Не только в эти две недели, но и в предшествующие им годы власть не сделала ровным

счетом ничего, чтобы помешать восставшим. Тайные общества и масонские ложи росли как

грибы после дождя. "Дождем" были европейские походы Александра, во время которых

дворянство насмотрелось на европейские вольности.

Жандармское отделение графа Бенкендорфа было создано Николаем лишь после подавления

восстания. Но доносы, разумеется, писались и без него. Александр читал их, но смотрел на

них сквозь пальцы, тайные общества не разгонял и никого не арестовывал. Почему? Тому

есть два объяснения: либо он втайне сочувствовал реформаторам, либо боялся их. Он ведь

тоже не забыл, как удавили его отца и деда. Поэтому второе объяснение куда более

реалистично. Настоящее самодержавие в России началось (точнее, возобновилось) лишь после 1825 года.


3. Одни лидеры восстания, как Пестель, собирались убить царя и царскую семью, другие,

как Рылеев, - выслать ее в Форт Росс (который нынешняя Госдума собирается потребовать у

Америки "взад"), третьи - оставить царя на троне, заставив его принять Конституцию. У

восстания было множество голов, постоянно между собой дискутировавших и ссорящихся, но не было главной головы - предводителя. "Нам вождя не доставало - настоящих буйных

мало...". Граф Н. Трубецкой, которого восставшие назначили диктатором, на Сенатскую не

явился, очевидно, струсил. Т.е., имея множество смелых офицеров, победивших Наполеона,

диктатором назначили нерешительного человека или даже труса.


4. Мечтая освободить народ, руководители восстания беззастенчиво врали солдатам о целях

восстания. Никто народу не сказал, что хочет его освободить и отменить крепостное право.

Вместо этого сочинили жалкую ложь о том, что настоящий царь - Константин, а жена его -

Конституция, и этого настоящего царя хотят лишить законной власти. Народ повелся,

солдаты орали: "Да здравствует Константин и жена его Конституция!". Хотя вообще-то

настоящее имя жены великого князя должно было бы быть известно. Про саму же конституцию, равно как и про планы созвать Всенародный собор (Учредительное собрание), отменить крепостное право, провозгласить равенство всех перед законом, демократические свободы (прессы, исповеди, труда), ввести суд присяжных, обязательную военную службу для всех сословий и выборность чиновников народу решили не говорить вовсе.


5. Поведение восставших непосредственно в день восстания 14 декабря, когда

взбунтовавшиеся полки тупо стояли на Сенатской и практически даже не пытались взять

Зимний, пока Николай не послал за подмогой (хотя и он сам мог бы сделать это заранее).

Сначала дождались прибытия верного царю Саперного батальона, отбившего одну легкую

атаку, которую и атакой-то назвать нельзя. «Толпа лейб-гренадер, предводительствуемая

офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство», писал Николай в воспоминаниях. Увидев солдат Саперного батальона, гренадеры развернулись и побежали обратно на Сенатскую. Вскоре подоспел батальон верных царю преображенцев. На Сенатской же в это время к мятежному Московскому полку присоединились двухметровые гренадеры и гвардейский Морской экипаж (всего восставших военных было больше 3 тысяч). Полиция испуганно бездействовала, явно выжидая, чья возьмет. Рабочие, строившие Исаакиевский собор, присоединились к мятежникам, продолжавшим тупо стоять на Сенатской. После пары попыток уговорить их (которые предприняли историк Карамзин, два митрополита, генерал Милорадович и младший брат Николая Михаил), Николай просто расстрелял их картечью.


По версии Радзинского, бездействие и нерешительность горе-революционеров объяснялась наличием пьяных толп народа на улицах, с заготовленными уже дубинами, и недобрая память о Великой французской революции, когда такой же вот народ вслед за королевской семьей начал лишать жизней и самих революционеров (да и сами они очень преуспели в этом плане, так преуспели, что Наполеону уже и казнить-то никого не надо было, сами все сделали еще до него)

6. Главными "вешателями" революции стали именно те, на кого революционеры возлагали

основные надежды и кого мечтали привести к власти: граф Сперанский и адмирал Мордвинов (позднее они стали членами суда над декабристами, а Сперанский, известный реформатор начала александровского правления, сосланный Александром в ссылку на 6 лет, даже возглавил этот трибунал и вынес 36 смертных приговоров, из которых Николай милостиво утвердил всего лишь 5 (причем из этих пяти в событиях на Сенатской принимали участие только трое: лидеры Северного общества Рылеев и Каховский и руководитель Южного общества Пестель), при этом суд во главе со Сперанским и Мордвиновым требовал не повешения зачинщиков, а куда менее гуманного четвертования).

Впрочем, что Вы хотите от бывших записных либералов Сперанского и Мордвинова, если и сам генерал Бенкендорф грешил в прошлом либерализмом и состоял в одной масонской ложе с Пестелем и Чаадаевым? И если знаменитый впоследствии граф "Муравьев-палач", он же "Муравьев-вешатель", гордо заявлявший, что он "не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают", был членом трех тайных обществ?


7. Власть совершенно разучилась вешать. Но это не странность, а, скорее, курьез. При

первой попытке рухнул помост, полковник Пестель и подпоручик Бестужев-Рюмин остались

висеть, а поэт Рылеев, убийца Милорадовича Каховский и герой Отечественной войны

подполковник Муравьев-Апостол попадали вместе с эшафотом, ударяясь о лестницы и

скамейки.

Муравьев-Апостол, не участвовавший в петербургских событиях, а поднявший вместе со своим застрелившимся позже братом и с подпоручиком Бестужевым-Рюминым восстание Черниговского полка в Киевской губернии через 2 недели после восстания в Петербурге, сказал, вновь поднимаясь на эшафот: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!»


8. Последовавшую после 14 декабря реакцию русское общество неожиданно восприняло с

большим воодушевлением: наконец-то у нас появилась настоящая сильная рука, лидер нации!

То, что в тот день было убито почти 1300 человек, царю зачли в актив. Это сейчас мы

хорошо знаем эту особенность российского общества, которое ненавидит либеральных и

либеральничающих правителей вроде Хрущева, Ельцина и Горбачева и обожает диктаторов

вроде Сталина и Путина. А тогда все это было еще, видимо, в новинку. Вообще можно

провести некоторые осторожные параллели между переходом власти от Александра к Николаю и от Бориса к Владимиру.


"Рабы существуют во многих странах, - писал чуть позже приглашенный Николаем французский монархист маркиз де Кюстин в "самой интересной книге из написанных чужестранцами о России", как назвал ее Герцен, - но, чтобы найти такое коли­чество придворных рабов, нужно приехать в Россию. Не знаешь, чему больше удивляться: лицемерию или противоречиям, господ­ствующим в этой империи. Екатерина II не умерла, ибо, вопреки открытому характеру ее внука, Россиею по-прежнему правит прит­ворство. ... В конце концов, что представляет собой эта толпа, именуемая народом и столь восхваляемая в Европе за свою фамильярную почтительность к монарху? Не обманывайте себя напрасно: это - рабы рабов. Вельможи с большим разбором выбирают в своих по­местьях крестьян и посылают их приветствовать императрицу. Этих отборных крестьян впускают во дворец, где они изображают народ, не существующий за его стенами, и смешиваются с придворной челядью. Последняя открывает двери дворца наиболее благо­надежным и известным своей лояльностью купцам, ибо подлинно русским людям необходимо присутствие нескольких бородатых личностей. Так на самом деле составляется тот «народ», которого преданность и прочие замечательные чувства русские монархи ста­вят в пример другим народам, начиная со времен императрицы Елизаветы", закончил свою мысль де Кюстин, написавший также, что «русские опьянены рабством до потери сознания».

А что же "наше всё"?

До того он писал весьма смелые, острые и тираноборческие стихи:

Приди, сорви с меня венок,

Разбей изнеженную лиру...

Хочу воспеть Свободу миру,

На тронах поразить порок.

Питомцы ветреной Судьбы,

Тираны мира! трепещите!

А вы, мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Увы! куда ни брошу взор —

Везде бичи, везде желе́зы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные сле́зы;

Везде неправедная Власть

В сгущённой мгле предрассуждений

Воссела — Рабства грозный Гений

И Славы роковая страсть.

Самовластительный Злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Читают на твоём челе

Печать проклятия народы,

Ты ужас мира, стыд природы,

Упрёк ты Богу на земле.


Получив письмо Пущина, Пушкин даже собрался было принять участие в восстании, выехал из Михайловского, где находился в ссылке, но, как рассказывали его друзья, на дороге ему попался поп (по другим сведениям, дорогу ему перебежал заяц), и Пушкин, будучи суеверен, возвратился обратно, решив, что «не будет добра». Если бы он приехал в Петербург, то поспел бы к восстанию 14 декабря, и едва ли можно сомневаться в том, что принял бы в нем участие.

Д. Кардовский "Пушкин среди декабристов в Каменке"


После провала восстания поэт перешел в лагерь охранителей, испрашивал у царя через шефа

жандармов Бенкендорфа разрешения на женитьбу на Наталье Гончаровой и потом смиренно

терпел адюльтер своей супруги с царем, позволяя себе лишь робкие иносказательные намеки (не об этом ли писал тот же Кюстин: "Русские... не лише­ны природного ума, но ум у них подражательный и потому скорее иронический, чем созидательный. Насмешка - отличительная черта характера тиранов и рабов. Каждый угнетенный народ поневоле обращается к злословию, к сатире, к карикатуре. Сарказмами он мстит за вынужденную бездеятельность и за свое унижение"?), что не одобряет такого поведения, например, в "Сказке о золотом петушке" (хотя в письмах жене откровенно бушевал). Идеологическое направление его творчества тоже изменилось самым радикальным образом, и вот он уже пишет свой "фак" "гнилой гейропе", одобренный и рекомендованный лично Николаем, в котором оправдывает подавление польского восстания:

И ненавидите вы нас...

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли

Того, под кем дрожали вы?

За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили

Европы вольность, честь и мир?..

Вы грозны на словах — попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?..

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России,

Среди нечуждых им гробов.



Короче, "спасибо деду за победу".

В верноподданическом духе пишутся "Полтава" и "Арап Петра Великого", никакого отзвука о

восстании нет и в "Евгении Онегине". Только в стихотворении «Андрей Шенье» власти

уловили легкий намек, но написано оно было еще за полгода до восстания, а после Пушкин

горячо доказывал Бенкендорфу, что никаких аллюзий там и в помине нет, как говорится, "все совпадения случайны", и ему поверили.

"Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку;

второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но

променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут". Во как. Желание «на троне поражать порок» растаяло без следа.

Посланий бывшим близким друзьям-декабристам вроде Пущина и Кюхли во глубину сибирских руд Пушкин почти не писал и знаков солидарности с ними практически не подавал. Почему? Боялся или просто разошелся с ними идеологически? Ведь не секрет, что царь простил его при условии, что он станет его агитатором. И Пушкин стал им. Написал стихи «В надежде славы и добра», процитированные выше "Клеветникам России", записку о воспитании молодежи и т.д. Что же до восстания, то теперь он описывал его как "русский бунт, бессмысленный и беспощадный": "Все это были разговоры между лафитом и клико, куплеты, дружеские споры... И не входила глубоко в сердца мятежная наука... Все это было только скука, безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов».

"Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется

унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы —

иначе", - писал Пушкин Вяземскому. А оказалось, что разница все же невелика.

Subscribe

Buy for 100 tokens
***
...
  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your IP address will be recorded 

  • 8 comments